Герой в романе может видеть, проходя сквозь
клетки-комнаты, чем живет его хозяин. Клод
Моне. Уголок комнаты. 1875. Музей д’Орсе,
Париж
Новый роман Инги Кузнецовой (рецензию на него читайте здесь) – кажется, единственный в мировой литературе, где речь ведется от лица вируса. Взглянуть на мир изнутри героев – задача непростая, но Инга Кузнецова в «Изнанке» с ней справилась. Каково это – менять оптику, учить язык и слышать сердцем – с Ингой КУЗНЕЦОВОЙ побеседовал Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО.
– Во-первых, Инга, поздравляю с новым романом, который, насколько я знаю, вы написали в рекордные сроки, совершенно в ритме сегодняшней истерии по поводу коронавируса. А во-вторых, сам вирус в нем, кажется, по имени так и не назван? Можно ли считать «Изнанку» вневременной притчей, а не только текстом на злобу дня?
– Спасибо, Игорь! Я действительно очень быстро написала роман – за четыре с половиной месяца. Но пандемия тут почти ни при чем. Я вообще работаю быстро (предыдущий роман «Промежуток», например, потребовал пяти месяцев). Мне нравится ускоряться по мере погружения в создаваемый мир, переходить в какой-то не совсем биологичный режим работы мозга (когда 20 часов непрерывного письма – это нормально). Ведь жизнь человека сама по себе – сжатые сроки. В ней все хрупко и «натянуто» и меняется очень быстро. Я старалась соответствовать ее органике и скорости, быть на высоте происходящего. И вот что важно: действительно новая идея, стартовый замысел приходит, как яркая вспышка, и нужно спешить превратить его в ткань, пока этот свет не погас (иногда он кажется дальним светом уже погибших звезд). Слегка перефразирую: работайте, пока свет с вами, – ведь как-то так нам рекомендовали. Радикальные замыслы требуют тонуса. Мы не вечны, всё не вечно. Воплощение безумного замысла как чего-то, превосходящего своей поразительностью всё прекрасное внутри обычной жизни, становится приоритетом. Что касается моего героя, то я и не могла в романе назвать его прямым именем (хотя приметы пандемии там есть). Ведь там он сам говорит обо всем, ощупывая реальность отростками-рецепторами. И он не знает, кто он. Коронавирус, постигая своих хозяев и сравнивая себя с разными мелкими существами, кишащими в организмах Гигов рядом с его собственными копиями, может лишь догадываться, что он – полусущество, не обладающее всей полнотой существования. Он полужив-полумертв. Этот странный герой и его постепенное открытие мира волновали меня как что-то почти невозможное для понимания. Наверное, я люблю невозможные задачи. Я хотела написать смелую книгу от лица вируса. И получилось, что это − первая такая книга в мировой литературе. Хотя сами вирусы жили на планете всегда, я не знаю, почему никто до меня не догадался написать такую книгу. Да, сегодня мой герой – коронавирус, и читатель прекрасно понимает это; однако завтра герой может быть сочтен любым вирусом или каким-то другим микроскопически чужим полусуществом внутри человека. То есть получается такая бесконечная «злоба дня».
– Если взглянуть шире на структуру романа, действие в нем напоминает библейскую историю с ее классическим «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…». В финале ваш герой, побывав по очереди в разных телах-носителях – от летучей мыши и кошки до людей, – воспроизводит подобный нарратив. «Это Гиги лишили полетов Летучего… это Усталая Хозяйка ударила Плавную… это Бель не захотела понять Лыша… это Блэк избил Бель… это безразличие Отчетливого позволило нам сожрать Отца, и он умер… это Кибернетик не мог остановиться… это Жуткий убил Кристи…» Нет ли в этом намека на спасение человечества «от обратного», ведь смертельный вирус у вас на самом деле призывает к жизни и любви?
– Я не знаю, что или кто может спасти человечество. Библейские коннотации в речи вируса в конце романа возникают летуче и невольно, как следствие его стремительного развития и «очеловечивания» по мере путешествия сквозь тела Гигов – сквозь нас. В главе «Убийца» мой герой вынужден видеть повторяющиеся на перемотке убийства и оживание жертв внутри желаний маньяка − и вот там, когда микроскопический вирус изо всех сил стремится покинуть хозяина-убийцу, переживая кризис любви к Гигам, он кажется уже совсем большим. В конце романа он как бы превращается в человека, встает на ноги. Я же не претендовала на роль этического гуру. Я шла за героем, и всё. Вернее, была им. Эмпатия перешла в слияние – внутри воображения. Иначе не бывает. Вот об этом и говорил Флобер, утверждая, что он – госпожа Бовари. Ничего предзаданного, специально человеческого и морального, кроме догадки о том, что целью вирусов является не просто тупое выжирание наших клеток, а контакт с людьми, на старте романа у меня не было. Мне кажется, художественное исследование должно быть честным. Мне было интересно, как вирус сталкивается в людях с их начинкой-изнанкой, которую наше сознание обычно облагораживает или упрощает, пропуская сквозь традицию мысли, давно освоенную социумом. Делает бестелесно прекрасной (душа). Или, наоборот, плотнобиологичной (кишки, легкие и т.п.). Но это, как мне кажется, не вся правда о нашей изнанке. В глубине нас – иное: ярко-смутные образы. Они могут нам будто о чем-то говорить (мы это знаем по снам), но имеют самодостаточную ценность и без интерпретаций. Когда я углубилась в роман, я поняла, что наши воспоминания, страхи, мечты и т.п. – может быть, не только и не столько электрические импульсы мозга, сколько движущиеся образы, живущие в каждой клетке тела. Ненаучная идея, да? Но физически ощущаемая на самом деле. И мой герой в романе может видеть, проходя сквозь клетки-комнаты, чем живет его хозяин.
Я думаю, сегодня наука, стоящая на философских основаниях прагматизма, слишком усеченно трактует природные взаимодействия. Я предположила, что цель взаимодействия полусуществ и существ − контакт, взаимное познание, существование вместе. Только мы этого не понимаем. Вирусы адаптируются к нам, а мы к ним – не слишком. Мы их боимся, а они к нам стремятся. И – по крайней мере мой герой – по-своему начинают понимать многое. Они вынуждены понять и то, что любовь неотделима от поглощения любимого. Что она может привести к смерти. Что тут спасительного? Но разве это неправда?
– В романе «Промежуток» разговаривали тюремные решетки и железнодорожные платформы, в «Изнанке» заговорил вирус. Вы не особо доверяете человеку как пресловутому «венцу природы» (и транслятору сказочных же глупостей) или братья наши меньшие вам более интересны в качестве возможной альтернативы?
– Мне интересно писать прозу от лица «других» – в том числе и неодушевленных объектов. Кажущихся таковыми. Здесь открывается множество возможностей. Такая оптика возникает из гиперэмпатии и переразвитого воображения. Гиперэмпатия – мне кажется, вообще удачное свойство для прозаика-концептуалиста. Вживание в «других», реконструкция их сознаний, речь от лица тех, кто кажется немым, безумно интересны сами по себе. С другой стороны, все это может и не быть самоцелью. Но оно дает необходимое остранение и новый взгляд на чисто человеческую реальность. Здесь возникает окно для действительного пересмотра всех граней нашей матрицы. Возможность увидеть в просвете промельк реальности «как-она-есть». Схватить за отросток новую догадку о ней. Конечно, «Изнанка» – роман о людях «глазами» коронавируса в той же мере, что и роман о коронавирусе. Я люблю людей и люблю моего героя. Он позволил мне выразить мое собственное остранение по отношению ко многим феноменам нашей реальности и мою собственную нежность ко всему и всем. Мне интересны и дороги все. Неизвестно на самом деле, кто из нас всех меньший, а кто бóльший.
– Сложно ли было вживаться в роль Чужого, путешествующего по жизни в разных телах-носителях? Каково это – проживать историю вируса, обозревающего мир в разных социальных ракурсах? Ведь у вас в романе – и домохозяйки, и влюбленные, и сексуальный маньяк…
– Сложно или нет – вопрос так не стоит. Это было офигительно интересно. Это интересно мне до сих пор, даже когда мой герой уже уничтожен антисептиком, а мой роман с коронавирусом закончился. Но пандемия – нет.
– Современный мир давно уже избавился от мировоззренческих штампов, и толстовством с ницшеанством нынче никого не удивишь. Но ваша «Изнанка», где все в нашем мире, по мнению вируса, навыворот – разве не очередная ревизия ценностей – яркая, неожиданная, парадоксальная?
– Думаю, это честная ревизия. Нам всем нужна энергия, органика, любовь, жизнь. Энергия открытия – это очень сильно, но ее действительно трудно добыть. И труднее всего тут как раз обстоит с этикой и ценностями. Авторитет тысячелетий мешает авторам по-настоящему передвигаться в этическом поле. Ценности пересматривать страшно и невыгодно, ведь ты рискуешь задеть чувства большинства. Страх перед коронавирусом мешает людям даже пытаться думать о нем – безотносительно них самих. Неангажированно думать. Но вот я попробовала совсем не брать с собой фонарь Диогена, с которым он искал человека; мне захотелось поставить чистый эксперимент и увидеть, насколько хватит «дальнего» света новой идеи. И, как бы ни была прекрасна эстетика постмодернизма, утверждающая, что все самое важное уже сказано, а далее мы переходим в формат реминисценций и аллюзий, − думаю, «Изнанкой» у меня все-таки получилось доказать, что это не так. Новые идеи летают в воздухе. Нужно только позволить им пройти сквозь твое тело и мозг, ничего не боясь.
Источник: