Загрузка…
872 дня практически без еды, без воды и без электричества, 611 дней бомбежек и артобстрелов, 632 250 человек, умерших от голода…
Таков горький счет фашистской блокады Ленинграда, начавшейся 8 сентября 1941 года. О самых тяжелых днях осажденного фашистами города рассказывает свидетель тех событий Нинель Викторовна Краснолуцкая.
Когда началась война, ей было около десяти. В сознании девочки теплилась надежда, что война продлится недолго, но первые же бомбежки города на Неве говорили об обратном.
ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ
— Нинель Викторовна, в каком районе города война застала вашу семью и кем были ваши родители?
— Мы жили на Лиговском проспекте, напротив Знаменского собора, в 39-м доме, принадлежавшем епархии. Отец служил в НКВД, а мама работала художником-декоратором в Мариинском театре. С нами тогда жила еще бабушка — мамина мама. А когда началась война, мы забрали к себе еще и стареньких родителей отца: они нуждались в заботе. 8 августа эвакуировался мамин театр, и ей сказали: мы можем взять только вас и ваших детей, то есть меня с младшим братом, хотя на руках у нас было еще три старика. Мама отказалась, и мы остались в городе.
— Небось потом жалели об этом?
— Наоборот, благодарили судьбу, что так вышло.
— Поясните, пожалуйста.
— Дело в том, что поезд, укомплектованный учениками нашей школы, вместе с которыми должны были ехать и мы, немцы с воздуха разнесли на станции Лычково в крошки. А ребят, попытавшихся разбежаться, расстреляли на бреющем полете. На той станции вскоре после войны установили памятник погибшим детям.
Также под авиабомбежку, но в первые часы войны, на станции Лида, попал эшелон с возвращавшимися в Ленинград работниками НКВД, в числе которых находился и наш папа. Он и другие раненые спаслись потому, что вовремя подвернулась попутка: их вытащили из вагона, погрузили на открытый борт грузовика. Два месяца мы ничего не знали о нем, думали — погиб… Ох и не скоро наша семья воссоединилась…
ТАК НАЧАЛАСЬ БЛОКАДА
— Каким вам запомнилось начало войны?
— Уже в июле нам выдали первые карточки. Старики ходить за хлебом уже не могли, и за ним нередко отправлялись либо мама, либо я в компании друзей — так было безопаснее.
Помню, бегали с ребятами на Московский вокзал помогать уезжавшим из города людям. Желающих вырваться из ада было так много, что они уже не помещались в здании вокзала и занимали места у его стен, сидя на чемоданах и мешках сутками без еды и питья.
В ожидании билетов и эшелонов проходили дни и недели. И вот однажды, когда мы с подружкой, как обычно, приехали на вокзал, он встретил нас абсолютной пустотой. Оказалось, немцы перекрыли дорогу и все разбежались по домам. Этот день, 8 сентября, и был началом блокады. Помню, с этого момента нам стало особенно страшно.
— Школы к тому времени уже закрылись?
— Они работали в зависимости от местоположения и связанной с ним частоты обстрелов. В эти два осенних месяца нам давали маленькую турнепсину (брюкву), мы ради нее, если честно, и ходили на занятия. А с ноября мы, малолетки, в школу уже не ходили. В это время в домах появились целые полчища крыс. Одна из них даже набросилась на брата, прокусив ему мочку уха.
— Вы помните первую бомбежку?
— Точнее сказать, первый артобстрел, потому что самолеты стали бомбить город позже. У нас зазвенели стекла. По репродукторам впервые объявили, что надо спуститься в бомбоубежище. Мы очень испугались. Спали под звуки метронома — он теперь регулировал наш сон: если бомбежки не объявляют, можно было подремать.
СКОЛЬКО ВЕСЯТ ГРАММЫ?
— Нинель Викторовна, извините за такой вопрос, но как вы переживали голод?
— Первые признаки страшного голода начались в октябре 1941 года, когда в городе перестали продавать мясо, сахар и крупу, а хлеб выдавали только по карточкам. К ноябрю его норма снизилась до 125 граммов, причем был он черного цвета и сырой.
Давали нам этот комочек, и я его в мешочек прятала, чтобы более сильные подростки не вырвали ненароком из рук. А какие очереди уже с шести утра выстраивались за этими комочками! Бывало, больше двух часов стояли.
— Хлебушек, говорите, пытались выкрасть друг у друга?
— И довольно часто. У меня на глазах хлеб вырвали у старушки, разве могла она защититься… Нас же, школьников, спасало то, что мы кучкой ходили и стояли кольцом, пока последнего не отоварят. Насмотрелись в хлебной очереди всякого. Однажды парень хлеб вырвал и тут же стал есть. У него отбирают, а он в рот мякиш судорожно запихивает…
Никогда не забуду, как по прошествии какого-то времени мы с мамой случайно нашли дома тот самый рюкзачок, с которым я собиралась в эвакуацию вместе со своим классом. Я вытаскиваю две сморщенные картошечки: «Мама, смотри!..» И мы их в супчик положили.
— При первых же обстрелах наверняка были выбиты стекла чуть не во всех домах Ленинграда. Как же вы жили, особенно зимой?
— Нашему дому просто повезло: ни одного стекла в нем выбито не было. И потом мы, что называется, всем скопом устроились на кухне. Тепло берегли. Поставили почти впритык три кровати. Дедушка с бабушкой, родители отца, — на одной, мама с братиком — на другой, я спала с другой бабушкой, маминой мамой.
— Удавалось ли что-нибудь почитать во время блокады?
— Так ведь света не было! В первые несколько месяцев давали два литра керосина на семью. Но потом и керосина не стало, и лавочки эти закрыли.
— В баню, рассказывают, тоже ходили по талонам?
— Да, и не всем они были доступны, выдавались только служащим и рабочим. Но на Пушкинской улице находился пожарный гидрант, он-то нас нередко и выручал. А когда и его перекрыли, мы с мамой стали ходить за водой на Фонтанку. Мимо замороженных трамваев и троллейбусов, которые встали как вкопанные из-за отключившегося электричества.
По тропинке, протоптанной вдоль трамвайных путей, на которой однажды увидели прислонившуюся к стене пожилую женщину, и я крикнула: «Мама, может, поможем тетеньке?..» На что получила неожиданный, но правдивый ответ: «Если я помогу этой тетеньке, то упаду вместе с ней. И нас уже никто не поднимет». И мы прошли мимо. А когда возвращались, женщина лежала на снегу уже мертвая. Кто-то успел ее даже разуть и вывернуть карманы пальто.
ГОРОД, СТАВШИЙ МОРГОМ
— Да, люди умирали буквально на ходу…
— У всех по-разному. Наши умирали дома. Сначала ушли родители отца — их кровать мы просто отодвинули от остальных и не трогали…
Другая бабушка с маминой стороны скончалась, прижав меня к себе, хотя сама была уже холодная, и я, почувствовав это, пожаловалась маме. Она подошла, руки ее раздвинула…
Когда дедушка умер, мы его труп запеленали, отвезли на саночках в морг и уехали. Никто уже не регистрировал эти «пеленашки», как их называли в народе. Мамину маму оставили там прямо с санками — сил не было развязать…
В январе 1942 трупы еще лежали во дворах и на улицах, а в феврале их уже начали вывозить. И потихонечку к весне как-то город очистили и прибрали.
В апреле 1942-го мама узнала, где наши похоронены: выяснилось, на Пискаревском все лежат. Мы пошли туда пешком. Мама спросила служителя: «Может, вы помните, где захоронили пожилую женщину, мы ее на саночках привезли и бросили?» «Какие саночки? — был ответ. — Трупы привозили навалом на грузовике и закапывали». Мы заплакали и поползли обратно через весь город домой.
Мама умерла в феврале 1944-го после прорыва блокады, отец к тому времени уже вернулся. Он заплатил зенитчицам на Волковском кладбище, и мамочку там похоронили в хорошем зеленом месте.
Отец заботился о том, чтобы справиться с нашей худобой. Уж и хлеба было в достатке, но мы с братом упорно прятали его под матрас. Солдаты отца-офицера плакали, глядя на нас, пытались подкармливать. «Не давайте ничего детям. Они сыты», — требовал отец. У меня была куриная слепота на почве голода. Вечером я не реагировала на свет, стала совсем близорукой.
В ПАМЯТИ ХЛЕБ И… ХОЛОД
— Что у вас осталось от блокады на всю жизнь?
— Символом жизни для меня был и остается хлеб. Хлебу молятся. Благодарят Господа за то, что он есть. Хлеб ценят за то, что он — жизнь.
— Что еще?
— Холод. Мы же несколько лет замерзали даже в жару. Вот уж и блокада была снята, а мы все равно надевали на себя все, что могли. Это пожизненно при мне так и осталось.
— Праздновали день снятия блокады?
— Я же с братиком была, стала его одевать… и мы дотопали до Фонтанки, когда салют с Петропавловки ударил. Салют был мощный. Прорвали блокаду — это было главным, слава тебе, Господи.
Весь Невский был заполнен людьми. Они радовались, плакали, смеялись, обнимались. Общим было ощущение: да, мы, ленинградцы, многое пережили, но выдержали.
Источник:
