Дмитрий Врубель. Братский поцелуй. 1990. Берлинская стена, фасадная краска по бетону.
Иллюстрация из книги
В подзаголовке рецензии «Думать о России, находясь за ее границами» я процитировала фразу художника Дмитрия Плавинского, в 1991-м уехавшего из России в США, а через 15 лет вернувшегося. Вообще в книге возникают какие-то поразительные художнические судьбы, в ней собран огромный материал, включивший пребывание русских художников-нонконформистов в крупнейших мировых художественных центрах – Париже, Нью-Йорке, Иерусалиме и Тель-Авиве, Берлине, Лондоне (в порядке возрастания значения этих центров в историческом времени), статьи иностранных искусствоведов и галеристов, беседы с художниками, а в двух приложениях находим списки периодических изданий и галерей, а также групповых выставок русского искусства в зарубежных столицах…
«Кирпичик» свыше 600 страниц, может убить, свалившись на голову, но и так – большая нагрузка для головы, для размышлений и сопоставлений. Думала, что будет нечто вроде энциклопедии – имена, факты, новейшие стили, перечисления выставок и галерей. Ан нет! Книга, повторюсь, не о стилях, а о человеческих судьбах. Книга, как ни странно, о России. Книга о бесконечных социальных, политических, культурных изменениях в мире, чему мы были живыми свидетелями. И о том, что в жизни настоящего творца, где бы он ни был, остается неизменным.
На мой взгляд, этот сборник благодаря огромным усилиям, любознательности и неутомимости искусствоведа и архивиста Зинаиды Стародубцевой появился очень вовремя. Уже можно собрать некоторые камни. Нет ажиотажа, связанного с «отъездами» художников. «Нонконформисты» в России могут себе спокойненько сосуществовать в едином культурном пространстве с традиционалистами. Другое дело, что с утратой политического «запретительного» контекста как-то поблекли и представляемые ими стили.
Но вот в отъездах многих художников-нонконформистов обозначенного в книге периода Россия, вернее ее власти, ее культурная и социальная политика, конечно же, виноваты. Мужественнейшего человека, участника войны, по его собственному признанию, «архаика», а вовсе не модерниста Эрнста Неизвестного власти буквально вытолкнули из Москвы в Нью-Йорк. У Михаила Шемякина была такая альтернатива – или психушка, или отъезд. Эрик Булатов уехал в США, а потом в Париж уже после перестройки, сохранив гражданство, но чиновники Минкульта сопроводили его картины оскорбительными надписями: «Художественной ценности не представляют». Уехавший в США на гребне перестройки Гриша Брускин ощущал себя на родине «в клетке». Все названные художники – теперешние корифеи мирового искусства. Впрочем, о том, кто останется в «мировых каталогах», пока судить рано. Однако можно судить о том, что на родине им действительно было несладко. Вспоминаю, как в 80-е годы решила посмотреть внезапно объявленную выставку Брускина в ЦДРИ – Центральном доме работников искусств, но оказалось, что только вчера открывшаяся экспозиция сегодня «по техническим причинам» закрылась. Кстати, с Брускиным связано и одно мое отрадное воспоминание. Он «спас» дебютную публикацию моей повести в «Новом мире» в 1995 году. Главный редактор, писатель Сергей Залыгин, не мог поверить, что за картины современного российского художника кто-то может заплатить несколько сотен тысяч долларов. Я сослалась на Гришу Брускина, картину которого знаменитый режиссер Милош Форман купил перед аукционом «Сотбис» за рекордную сумму. А через неделю после этого феерического московского аукциона 1988 года Брускин уехал по приглашению галериста в США.
Все это печально для нас, но во многом печально и для уехавших художников. Даже самые благополучные, в том числе все мною названные, вспоминают родину, считают себя русскими художниками, после перестройки в Россию постоянно приезжают и осуществляют тут свои проекты.
Олег Целков в мастерской. Шампань. 2009.
Иллюстрация из книги
Судьба уехавших сложилась по-разному. Некогда я была удивлена, что французы считают знаменитую «парижскую школу» 20-х годов некой экзотикой, не вписывающейся в национальную традицию. А там, между прочим, Шагал, Сутин, Модильяни. Но и нынешние художники, приехавшие в Париж из России в 70–90-е годы, не сумели, а может, и не захотели влиться в национальную традицию. Даже произведения тех счастливчиков, которые попали в государственную коллекцию Центра Жоржа Помпиду – Эрика Булатова, Ильи Кабакова, Владимира Янкилевского, по выражению французского исследователя, «дремлют на протяжении уже нескольких десятилетий», иными словами, совершенно не востребованы. Да ведь и сами художники оказались весьма «норовистыми». Многие хотели делать не то, что диктует рынок, а свое, важное, сокровенное. Михаилу Рогинскому Париж не понравился «с первого дня», и он упорно писал городские окраины, которые любил в Москве, и железнодорожные пути с краснозвездными паровозами. Объединял, так сказать, новофранцузское со старомосковским. Борис Заборов, оказавшись в Париже, продолжил в живописи свои поиски «сокровенного». В книге есть его замечательный текст «О сокровенном. Интервью, взятое мной у меня самого». Михаил Шемякин, который «с первого взгляда влюбился» в Нью-Йорк, тоже почему-то не сделался «американским» художником, называет себя «аутсайтером» и даже «изгоем».
Русские художники за рубежом.
1970–2010-е годы / Авт.-сост.
и интервьюер
З.Б. Стародубцева.– М.:
БуксМАрт, 2020. – 688 с.: ил.
Вообще говоря, мотив «изгойства», подвижнического служения искусству, невзирая на географическое пространство, модные стили, направления, галереи, проходит через всю книгу. Я бы сказала, что это некий архетип русского художника вообще. Другое дело, что, как говорится, «дома и стены помогают». Уехавшим – труднее. В известной мере «изгоями» ощущают себя не только Михаил Шемякин, но и Эрнст Неизвестный, Олег Целков, Гриша Брускин, независимо от того, в какой стране и в какой столице они оказались. Кстати говоря, они часто переезжали из одной столицы в другую. Даже Михаил Яхилевич, представитель славной династии художников (его дед – советский художник Меер Аксельрод, а мать – российская поэтесса Елена Аксельрод), оказавшись в вожделенном Израиле, констатирует, что там быть художником – «какой-то атавизм». Тут уместно привести высказывание Яхилевича о ветре из пустыни – хамсине. Это его «любимое состояние». Но, добавляет Михаил, этот ветер «тяжело переносится». Пожалуй, такая двойственность у многих героев этой книги, оказавшихся в свободном обществе, насквозь продуваемом «хамсином».
Но, может быть, в Берлине дела повеселее? Там в 90-е годы, после объединения Германий, и в самом деле была большая мода на протестное русское искусство. Но сейчас, как констатирует немецкий искусствовед, русское искусство в Берлине «было вчера». То есть оно не модно и не востребовано именно как русское. Нужно что-то иное. Впрочем, нужно ли? Художник Дмитрий Врубель, памятный нам и немцам своей «улетной» композицией «Братский поцелуй. Леонид Брежнев и Эрик Хонеккер» (1990), намалеванной фасадной краской на Берлинской стене, в духе неуемной российской антибуржуазности критикует нравы немецких галерей. Несколько раз в году там появляются шикарные дамы и господа с бокалами шампанского (видимо, покупатели?), а он-то мечтает о галерее-доме! И попытался в Берлине ее создать!
Что еще отрадно в возникающей картине? Уехавшие художники, тут боровшиеся с «традицией», там оценили преимущество школы, которая мало где сохранилась. Русские живописцы в Израиле благодаря этому обстоятельству востребованы как преподаватели. Вот и Борис Заборов в Париже пишет о своей «решительной оппозиции» к тем, кто выступает «за разрыв с изобразительной традицией», и очень интересно переосмысляет навыки академического изображения модели в теперешней своей работе со студийной фотографией.
И все – ну, почти все – признаются в том, что остаются русскими художниками.
Закончить хочу одним потрясающим сюжетом, который недавно посмотрела на канале «Культура». Мне кажется, он имеет отношение к нашему разговору, к животрепещущей проблеме «востребованности» современного искусства зрителем. Художник Эрик Булатов, один из основоположников соц-арта, создал огромную фреску на основе двух своих картин на стене металлургического завода в Нижегородской области. Показали, как фантастически прекрасно она сверкает в темноте. Мне очень понравилась фраза художника о том, что свобода находится «вне социального пространства». Иными словами, мастер вышел на какие-то более глубинные пласты мира и жизни. Из «игрушечного» соц-арта художник как бы шагнул в живую жизнь, к живым российским работягам. Это не только возвращение в Россию, но и переход от искусства, дремлющего в далеком французском музее, к искусству действенному, обжигающему здесь и сейчас своей бесконечной энергией…
Источник: