Порою женщина, страсть, любовь захватывают
всецело… Ганс Хассентуфель. Восточная
красавица. Частная коллекция
1.
Всех своих предшественников Алексей знал наперечет по причине скорее ее болтливости, чем искренности. По-настоящему ревновал только к одному, потому что знаком лично, хотя не знал точно о характере их отношений и ждал, когда она проговорится. Зато еще к одному не ревновал вовсе.
– Напрасно. Мне с ним как ни с кем, – имея в виду секс.
– Почему же ты ушла?
– Не я, а он. Отвял от меня.
– Он тебя не любил?
– Почему не любил? Любил меня, а отвалил к своей.
– К своей? Он был женат?
– Ну, ты даешь! К своей значит к своей.
– А, – протянул он, удивляясь и не веря такому объяснению. – А если он запал на нее?
– Еще чего! Страшна, как смертный грех.
– Это с твоей точки зрения. Влюбленный идеализирует смутный объект желания.
«Как я, например», – промолчал он.
– Я знаю то, что я знаю, – сказала она. – А что, если ты не ревнуешь к нему по той же причине, что он меня кинул?
– Как это?
– На почве расизма.
– Ни в одном глазу. Все равно что ревновать тебя к твоему псу, даже если ты зоофилка. Я не могу ревновать к другой породе.
– Вот я и говорю.
Не то чтобы с первого взгляда – сначала Алексей обратил внимание на зеленое платье, а потом уже представил, что под ним. В классе было побольше, чем на предыдущем семинаре – про русских писателей Нью-Йорка. А уж как он выкладывался! Травил анекдоты, не брезгуя сплетнями про своих раскрученных современников. Даже на Еврейском кладбище, паче рядом с Куинс-колледжем, у могилы Довлатова – что та оказалась с секретом: там лежал он не один, хотя на памятнике стояло только его имя. Ночью тайком, за большую мзду, могилу вскрыли и к Сереже подселили его мать, хотя еще вопрос, был ли рад такому соседству покойник.
Потому Алексей и решил на этот раз заманить студентов «Бесами», трактуя актуально, на злобу дня – американскую. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется – знай заранее, чем эта затея отзовется, выбрал «Подростка», его любимый у Достоевского роман и без никаких аналогий.
Помимо зеленого платья, были и другие причины, почему он стал мысленно ее раздевать: локоны. Волосы вились у нее самым естественным образом, но локоны, которые обрамляли лицо на старинный манер, делали похожей на девочку, которую он заприметил на довлатовском погосте, откуда хорошо слышен бой часов с башни на кампусе, да и сама башня – заметный отовсюду ориентир, а то и заблудиться запросто: самый большой некрополь в Нью-Йорке. Невысокий такой барельеф в медальоне в грубо обработанном камне, но не отвести взгляд – нет, не ему, а покойница не отпускала его взглядом, хотя глазницы, на античный манер, были пустыми. Рядом краснокожая секвойя – родаки расстарались, чтобы хоть как-то утишить свою скорбь и чувство вины. Девочка родилась в 1904-м, умерла в 1918-м, наверное, испанка скосила. С трудом разобрал готическую надпись: «Anna Underweiser». Под стелой вбитая в камень медная доска со стихом, но вросшая наискось в землю, а потому последние строчки он пытался угадать по рифме, что ему было мудрено – английский не родной, хоть и знал американские стихи по фолиантовой антологии:
Loveliest of lovely things are they
On Earth that soonest pass away.
………………………little hour
………………………………….
(Милейшие из милых на Земле
Те, что уходят всех скорее
………………………малый час
……………………… – «НГ-EL»)
Ее тезке, его сестре, было на год больше, когда она умерла от скарлатины, а ему – пять. Смуглянке-синеглазке Яне в зеленом платье – восемнадцать. Такой вот именной и цифровой расклад, роковым образом все сошлось: две покойницы и живая. Две Ани и Аня навыворот.
В принципе отношения между профессором и студенткой не поощрялись, они встречались если не тайно, то тайком, соблюдая предосторожности, как и в сексе.
Все бы так и продолжалось я тебя люблю, я тебя тоже нет, кабы бы не вирус, бесы, охота на ведьм, под которую его подверстали из-за «Бесов», будто он их автор. Споры в классе были в самом разгаре, когда колледж закрыли из-за COVID, и дискуссия теплилась дистанционно по видеосвязи, пока не перешла в травлю, бойкот, расправу.
Голой ей очень шла маска, но когда она сказала, что безопаснее со спины, он усомнился, что она следует сексуальным инструкциям масочного режима – а если просто не желает его видеть?
– Чувствую себя насильником, – сказал он.
– Ты и есть насильник, – сказала она.
Шутка юмора?
– И всегда им был.
Всерьез?
– Не пора тебе присоединиться к #MeToo?
– Давно пора.
– Смотри, не опоздай.
Больше ни слова. Она быстро оделась и ушла.
Яна исчезла из его жизни так же внезапно, как появилась, и снова возникла в ином качестве, когда по факту примкнула к #MeToo.
2.
Ах да – давил своим профессорским авторитетом – в этом смысле насильник? Домогался? Да, он был настойчив, а она после своего ниггера простаивала.
В диатрибах на ФБ его смуглая леди фигурировала как черная, что еще больше увеличило отток от него френдов. А кто остался – чтобы продолжать наскоки либо из любопытства к набирающему обороты скандалу. Впереди планеты всей – женщины, изображающие собой женский вопрос, точнее, чем в «Бесах», не скажешь. Ему посоветовали, не дожидаясь публичного изгнания, самому написать заявление, что он и сделал. Ссылаясь на его соседей – профессоров и студентов Куинс-колледжа, лендлорд попросил его подыскать новое место жительства – что ему оставалось?
Кто спорит, любовная инициатива исходила от него. Противилась – нет, но откликнулась не сразу:
– Мне надо привыкнуть.
– А то ты ни разу не представляла нас за этим делом?
– Кого только я не представляю! Любого встречного-поперечного. А ты нет?
Когда он вырубился малой смертью, ему приснилась сестра. «Почему ты так долго живешь?» – спросила она.
Пересказал сон Яне:
– Вот подлюга! Представь, я тебе сказала, почему ты так долго живешь.
– Почему я так долго живу? – спросил он себя.
И сам же ответил:
– Что же мне, покончить с собой?
– Опоздал. Самоубийство – дело молодых. По статистике.
– Не обязательно тыкать меня в мой возраст. И потом, исключение доказывает правило.
– Ну, не анекдот ли! Самоубийство в коронарную эпоху, когда над каждым завис дамоклов меч.
– Самоубийством кончают счастливчики. На вершине счастья, от избытка счастья, дабы сохранить его в посмертной памяти.
…особенно там, где рядом смерть. Анна
Анкер. На похоронах. 1891. Государственный
музей искусств, Копенгаген
Ошибкой было знакомить их с сыном, который прибыл на рутинную побывку с другого берега из Портленда, где афроамериканцы захватили центр города и объявили независимой республикой. Илья был записным либералом, и, чтобы не входить в клин, они давно уже сговорились не касаться политики. Однако сейчас все было иначе. Во-первых, возбуждение Ильи от революционных событий в Портленде, во-вторых, присутствие Яны – они впервые говорили с ним по-английски. Вот он и выпалил, стоило Алексею сказать, что Илья защищает этот черный человейник, куда ему, белому, хода нет:
– Morally abhorrent! It’s the first time in your entire life you’ve been fooled by the rhetoric to choose Evil vs. Good. (Морально гнусно! Это в первый раз во всей твоей жизни, когда тебя надурили риторикой, чтобы ты выбрал Зло против Добра. – «НГ-EL»)
Может, Алексею показалось, что Яна внимала Илье как-то очень уж серьезно. А потом еще заминка, когда они уже стояли в дверях. Яна не осталась у него, а ушла вместе с Ильей. Не хватало еще ревновать ее к сыну!
Чужое поколение, чужое столетие, чужая страна.
На чужом жнивье.
3.
Неправда, что дело в зеленом платье, рыжих волосах и смугловатой коже. На курсе она была если не образованней, то смышленей остальных. Лекция тогда только успешна, когда из всей аудитории выбираешь одного слушателя и обращаешься единственно к нему. Сначала он остановился на интеллигентном еврейском мальчике, но тот оказался сдвинутым влево и насторожился со вступительной лекции, хотя Алексей обрисовал тогдашнюю ситуацию в России без никакого пока намека на Америку, но мальчик перебил его, когда Алексей зачитал фразу про Кармазинова, предварительно объяснив, что тот списан с Тургенева:
– Великий писатель болезненно трепетал пред новейшею революционной молодежью и, воображая, по незнанию дела, что в руках ее ключи русской будущности, удивительно к ним подлизывался, главное потому, что они не обращали на него никакого внимания.
– Прав оказался Тургенев, а не Достоевский, – завелся мальчик с пол-оборота и раззадорил однокашников. – И не только вымышленный в «Бесах», но настоящий Тургенев в «Отцах и детях». Будущее в России принадлежало именно революционной молодежи. Когда написаны «Бесы»?
– Начаты в 1870-м…
– Вот! – торжественно провозгласил мальчик, оказавшись на редкость подкованным. – В том же году родился Ленин!
Собственно, он и ввинтил остальных в дискуссию, которая на поверку оказалась деспотией общественного мнения, но это забегая вперед. Яна как раз поначалу держала нейтралитет и вслушивалась в споры, хотя уже цветом кожи должна была встать на сторону компактного большинства.
– А что Ленин писал? – воодушевленный поддержкой продолжал мальчик, демонстрируя скорее лидерские, чем ораторские амбиции. – Мы это проходили у профессора Мортона по политической истории. Декабристы разбудили Герцена, а Герцен разбудил революционеров-разночинцев, о которых так раздражительно и подло пишет ваш Достоевский в своем пасквиле.
– Почему мой? – усмехнулся он, решив не поправлять упрощенную цитату, задетый ссылкой не на Ленина, а на Мортона, к которому подревновывал свою смуглянку, хотя и не был уверен. В параллель его классу парочка студентов, Яну включая, ходила к Генри Мортону. Разница между ними не только идеологическая, но и карьерная: у Генри теньюр, а он на договоре. Они с ним раскланивались, не более, а потому Генри застал его врасплох, когда приперся к нему в класс и уселся рядышком с Яной. Мог кто из студентов настучать.
– Уж коли вам так люб Ленин, то и я сошлюсь на вождя: «детская болезнь левизны» – вот как впрок обозначил Владимир Ильич нынешний виток американской истории. Последний анекдот слышали: «Доктор, как вы думаете, скоро этот вирус кончится? – Не знаю. Я держусь подальше от политики».
И перекрывая смех:
– Маркс с Гегелем были неправы, что история повторяется дважды – сначала как трагедия, потом как фарс. На самом деле существует еще третья метаморфоза: когда фарс снова становится трагедией. Текущая американская история – наглядный тому пример.
Никто не успел ему возразить, раздался звонок, он быстро собрал свои шмотки и вышел из класса, не обращая внимания на остервенелый ор за спиной.
4.
На другой день он слегка припозднился в класс с кладбищенской свиданки с Анной Андервайзер, подыскивая недостающие строчки к ее эпитафии, когда часы на кампусе уже пробили двенадцать.
– Возвращаясь к нашим баранам, «Бесы» – Шекспирова драма Достоевского. Даже по числу жертв – девять главных героев, не считая маргинальных. С другой стороны, вариант «Палаты № 6», написанной двадцатью годами позже, – и Алексей вкратце пересказал сюжет. – Оксюморон, – пояснил он.
– Анахронизм, – с вызовом поправил мальчик-заводила.
– Как и перенесение русского сюжета на американскую почву, – вмешался Мортон, который снова пожаловал к нему на семинар незваным гостем хуже татарина.
– Вы в самом деле не видите разницы между русскими и американскими левыми? – спросил единственный в классе афро. Не он ли оставил у Яны такое неизгладимое впечатление, а потом бросил за нечистоту арийской крови? А, без разницы.
– Я верю в американский здравый смысл, – пошел на попятный Алексей.
– Credo quia absurdum, – сказал Мортон.
– Я бы не отождествлял здравый смысл с абсурдом, – возразил Алексей.
Чего Алексей никак не ожидал – что американский common sense вызовет такое дружное отторжение у американцев.
Все заговорили разом, никто не слушал никого. Какофония.
…Когда все разошлись, Яна последней, помахав на прощание лапкой, они остались в классе вдвоем Мортоном.
– Все эти рукотворные миазмы ненависти жизнеопасны для самих разработчиков вируса политической ненависти, – сказал Алексей.
– Чем мне угрожать, о себе подумай, – сочувственно сказал ему Генри. – Или ты мазохист? Что тебя подвигло на «Бесы»? Вот и вляпался.
«Соперник? – думал меж тем Алексей. – Кому помахала рукой Яна?»
– Ты так и не стал американцем. Неадекватный человек. Потому и попал под раздачу. Репутационные потери, боюсь, невосполнимы. Мой тебе совет – залечь на дно.
– У меня другие планы, – на том и расстались.
5.
К прочим бедам по городу пронесся ураган Исайя, Иешаяху, Б-г в помощь – покойникам чтó, но повалил и покорежил немало старинных кленов, дубов, каштанов, а заодно сшиб или накренил надгробия. Мужской напор насильника Исайи Анна выдюжила – сам памятник стоял неколебимо, но секвойю переломило пополам, она навалилась на Анну, живая хвойная ветка обрамила ее медальон справа, а слева – скульптурная лилия.
Алексей присел на поваленное дерево, разложил рядом свои нехитрые пожитки: переименованный в бейгел американский бублик, бутыль с голубой водкой, склянки со снотворным и наркотой. Бомж и есть: изгнанный с работы и из квартиры, преданный и брошенный женщиной, а может, и сыном, изгой, пария, отщепенец , персона нон грата повсюду среди живых и только здесь – свой среди своих, живой труп, недолго осталось.
Сглотнул пилюли и запил голубой водярой из горлá. Анна пристально, с тревогой за ним следила – почему ей не в радость, да хоть в утешение, что в ее загробном мире вскоре появится верный поклонник? Почему в ее взгляде сквозила грусть то ли сожаление – или ему это кажется, и путем трансфера он переносит смутные свои ощущения мертвой девочке? Мысли его путались, голова стала тяжелой, клонило ко сну. В это время и возник перед ним Командор с каменной десницей, но, в отличие от пушкинского Каменного гостя, это был мирный бронзовый старик с длинной бородой, обе его десницы покоились на ручках кресла, в котором он прочно устроился перед нью-йоркской Публичкой в Брайант-парке. Патриарх американской поэзии явился Алексею в предсмертном видении, и до него не сразу дошла цель визита Уильяма Каллена Брайанта в этот самый важный момент его жизни. И когда в его затухающем мозгу высветились русские строчки, он не сразу узнал в них кладбищенскую эпитафию:
Прелестней прелести они,
на земле, чьи кратки дни.
И роза, день живущая весной,
В цене повыше копии резной.
(Перевод Алекса Ситницкого)
Теперь ему оставалась самая малость – воспроизвести неизвестные ему две последние английские строки по вольному русскому переводу. Он вплотную подбирался к разгадке, сладкий познаванья миг, но сознание покидало его.
Сентябрьское солнце стало по-августовски припекать, стрекозы выделывали невиданные фигуры, что твои самолеты на воздушном параде, в кусте шиповника хозяйничал шмель, по каменным надгробиям шныряли ящерицы, на него уставилась, привстав на задние лапы и приложив переднюю левую к груди, как при исполнении американского гимна, черная белка – вот бесенок, откуда здесь? Один раз только видел такого редкого окраса в Центральном парке. Или перекрасилась в связи с новейшим настроем в обществе?
Сглотнул последнюю дозу адских пилюль, вылакал водку и снова глянул на Анну Андервайзер, ища у нее подсказ, но тут вдруг заметил в ее взгляде – нет, не насмешку, а лукавинку. С чего бы? В это время часы на башне в Куинс-колледже начали отбивать время, он стал считать удары, работая в том же ритме над стихом, как будто он сам его автор, и от этого зависела его жизнь, а теперь смерть. Времени больше не будет, вот он и сбился со счета, дописывая неведомый ему шедевр:
Loveliest of lovely things are they
On earth that soonest pass away.
The rose that lives its little hour
Is prized beyond the sculptured flower.
(Милейшие из милых на Земле
Те, что уходят всех скорее.
Роза, что живет свой малый час
Ценится выше цветка-изваяния. – «НГ-EL»)
Все по-прежнему. Стрекозы торжественно парили над ним, ящерицы затеяли какую-то чехарду округ, а одна неподвижно застыла у него на плече, заглядывая в его пустые, как у Анны Андервайзер, глазницы. Зато черная белка исчезла, будто только привиделась ему, а не на самом деле. Медленно заходило где-то там над Манхэттеном солнце, а потом наступила ночь.
Недели через две на месте, где он лежал, я нашел белый гриб, из крепеньких боровиков, хотя окромя опят, лисичек, сыроежек да ойстеров, которые мы зовем вёшенками, иных кладбищенских грибов ни Алексей, ни я не встречали.
Если бы удалось захоронить его прах здесь на этом еврейском кладбище, пусть не рядом, то где-нибудь вблизи к Анне. А если?.. Вот тут я и припомнил историю с тайным захоронением матери в могилу сына, которой Алексей с моих слов развлекал студентов. Я чувствовал себя обязанным самоубивцу, хоть мы и не были вась-вась – скорее соседи, чем друзья. Как разузнать, кому дать в лапу? Вечером я стал названивать близким Довлатова. Теперь осталось только собрать деньги от общих знакомых и его студентов, несмотря на объявленную ему епитимью. Первый взнос я получил от смуглой леди, с которой сошелся ближе. Дед с Ямайки – в отличие от Алексея, я выяснил.
Нас накрепко связал покойник.
Нью-Йорк
Источник: